Русский национализм
Для России обе указанные выше формы возникновения европейского национализма (этнический и государственнический) можно признать лишь отчасти. Слабость социальных групп и политических институтов препятствовали развитию националистического движения и институтов народовластия. Вместе с тем именно отсутствие европейских (и антиевропейских - в колониальных станах) форм национализма создавали в России особую форму патриотизма, который раскрывал свой потенциал только в условиях наиболее опасных угроз национальной (государственной) безопасности. Такая форма национализма-патриотизма могла опираться только на монархическую форму правления, где высшая власть олицетворяла национальное чувство и государство как таковое. Борьба большевиков с самодержавием и их антивоенная пропаганда били в одну точку, расшатывая традиционную русскую форму национализма. Не имея под собой страхующих от подобных катаклизмов институтов народовластия, монархия рухнула вместе с крушением фронта и арестом царя Временным правительством. Вместо периферийных институций общества и государства, мешающих явлению современной нации, на слом пошли несущие конструкции национального единства, что и послужило причиной гражданской войны.
Ричард Вортман пишет, что “изучение русской народности и русского национализма всегда осложнялось как неопределенностью самой концепции национализма, так и своеобразием понимания нации в России”. Действительно, национальная гордость, патриотизм всегда были присущи российскому (русскому) менталитету. Вместе с тем, гражданский национализм, который в большей степени проявляется в повседневной мирной жизни и не требует всеобщей мобилизации против внешней опасности, в России ХХ века явно не сложился. До обнародования доктрины “официальной народности” национализм ассоциировался с либеральным меньшинством в составе образованной элиты, находившейся под воздействием идей Французской революции и немецкого романтизма. Только под влиянием европейской революции 1848 г. российский “гражданский” национализм вступил на путь защиты самодержавия.
Можно говорить о том, что традиционные нации (этно-нации), к которым относится и русская, обладают своим – мобилизационного типа – национализмом, и только в процессе модернизации (как и полагают западные политологи) возникает новая форма национализма как “воображаемого сообщества”. Традиционный национализм проявлен лишь в условиях мобилизации и задач защиты суверенитета, модернистский – в постоянных претензиях к власти, в независимых от государства институтах гражданского общества.
Сегодняшний политический дискурс о русском национализме чаще всего оставляет в стороне его позитивные формы (прежде всего, традиционные). И эта тенденция идет от либеральной мысли начала ХХ века. Тогда ведущие политики и философы либерального толка представляли зарождение русской нации по модели западных национальных государств, а потому отказывали Российской империи в устойчивой политической традиции. Они стремились дать определение понятиям “русский народ” и “русский национализм”, разграничивая их этическими или историческими оценками.
В русской философии можно увидеть совершенно иной ракурс рассмотрения национализма.
Выделенность русских представлялась для ведущих мыслителей XIX века бесспорной. Профессор П.Ковалевский, давший обзор консервативной политической мысли этого периода писал: “Государство, известное под именем Российской империи, создано русскими славянами, потомками скифов и сармат. В его созидании работали только одни русские, - а не поляки, не грузины, не финны и др. народности России. Созидательница русского государства – русская нация, а потому эта нация по всем божеским и человеческим правам должна быть господствующей нацией, держащей в государстве власть, управление и преобладания или державной нацией. Все остальные нации, как вошедшие уже в готовое государство, как присоединенные к нему державной нацией, должны быть ей соподчиненными”. “Только тот, кто слился кровью и духом с русским народом, кто боролся в его рядах за его национальные задачи и стал потомственным пайщиком великого культурного исторического наследия, имеет неоспоримое право русского гражданского равноправия”.
Этими мыслями Ковалевский продолжает “Русскую правду” П.И.Пестеля, предлагавшего инородцам оставлять свою прежнюю национальность за пределами России.
Против мелкой самобытности, не желающей сливаться с великой исторической личностью Русского народа, выступали позднее С.А.Хомяков, и М.Н.Катков (“какого бы ни были происхождения русские граждане, они не должны иметь иного отечества, кроме России”, Россия “не может иметь никаких государств в государстве, не может допустить, чтобы какие бы то ни было части страны могли организоваться в смысле особых политических национальностей. Единое государство, значит единая нация”).
Необходимо отметить, что выделенность русской нации рассматривалась русскими мыслителями вовсе не с позиций исключительно духовно-нравственных и культурных. Например, тот же профессор Ковалевский определяет нацию через язык, веру, единство исторической судьбы, общность физических и душевных качеств и формирование собственной национальной культуры. При этом общность физических качеств выражается в ранних формах русского национализма. Ковалевский пишет, что допетровский русский национализм был “животный, инстинктивный, биологический, но он спас России ее самобытность”. Эта отчужденность русского национализма от рационального осознания своих дальних интересов стала, с другой стороны, причиной отставания России от Запада. После татарского ига оказалось, что “Россия была выше, но темнее” Запада. Вероятно, именно это обстоятельство привело к постоянным отклонениям политики российских самодержцев от принципа русского национализма, о чем с горечью писали русские историки и философы.
Ковалевский выделял отличия патриотизма от национализма. Если первый связан с родиной и отечеством, но второй – с родом, нацией. В первом случае речь идет о историко-географическом понятии, во втором – о психолого-антропологическом. Русский антропологический тип, таким образом, является определяющим для формирования в России нации как таковой. При этом Ковалевский ссылается на мнение проф. Градовского: “…чем больше мы видим в данном государстве местностей и племен, стоящих на особом положении, тем дальше это государство от полного развития своих национальных начал, тем больше препятствий и трудов предстоит ему преодолеть”.
Н.С. Трубецкой подразделял национализм на истинный и ложный. Истинный национализм носит черты государственного и нацелен на защиту исторических традиций и культурной самобытности, недопущение ассимиляции. Ложный – скорее связан с этническим национализмом, который стремится к собственной государственности, разрывая традиционный, исторически сложившийся государственный организм. П.Б.Струве выделял национализм творческий и охранительный. Творческий национализм, опять же, носит государственный характер и стремится к созданию благоприятных условий для экономического, политического и культурного развития своего народа, при открытом соперничестве с другими странами и народами. Охранительный национализм, напротив, ограждает народы от конкуренции, создает искусственные привилегии. В последнем случае также видны черты этнического национализма.
Оба философа, как и многие другие, становились на защиту государства, пытаясь ликвидировать раскол между нацией и государством, поставив именно нацию на службу государству, но не наоборот. Это было крупной теоретической ошибкой.
Струве был энергичным пропагандистом либерального национализма в России, призывавший русских к политическому самообразованию и укреплению союза нации с государством. В августе 1918 г. он говорил о Русской революции: “Это был первый в мировой истории случай торжества интернационализма и классовой идеи над национализмом и национальной идеей”. Струве различает “национализм” и “национальную идею”. Вероятно, в связи с тем, что национальная идея понималась им как идея народности, национальной идентичности, как пассивный признак, присущий русским людям. В то же время национализм расценивался им как политизация национального сознания и требование создания нации-государства: один народ, один язык, одна вера, один закон. Такого рода унификация была в Российской Империи невозможна, а для русской нации – гибельна, поскольку лишала ее естественных этнических признаков и лидерской роли в общероссийской социуме.
П.Н.Милюков в “Очерках по истории русской культуры” определил русский национализм как признак вымершей государственной системы. Он противопоставил национальное и общественное самосознание. Первое, по мысли Милюкова, прославляло сложившиеся национальные качества, второе - критиковало существующий порядок. Милюков противопоставил понятие “нация” и “народ”. К первому термину он отнес и негативную трактовку “национализма” как национальной исключительности, ко второму – демократическое устройство общества. Милюков утверждал, что националистические настроения должны уступить место народному движению, свободному от груза прошлого. Этот “народнический” импульс угадывается также и у в В.Н. Муравьева, одного из авторов сборника “Из глубины” (1918 г.), который усматривал в отречении русской интеллигенции от национальной идеи главную причину Октябрьской революции.
Мы видим, что ведущие либеральные интеллектуалы России начала ХХ века вовсе не чужды были национальной идеи, понимая под ней некоторую оппозицию правому национализму монархического толка. Интеллигенция отошла не от идеи нации как таковой, а лишь от концепции, отождествляющей нацию с самодержавием, то есть – с традиционным российским государством. Традиционной нации либералы подбирали новое государство, принимая за образец Европу, где отношения синтонности между нацией и государством были в большинстве случаев заведомо невозможны. Что стало, кстати, следствием колоссальных военных поражений западных демократий от консолидированной германской нации.
Русский ученый А.Е.Пресняков в лекциях по русской истории (1907 год) говорил, что государство превращается в нацию, когда развивается национальное самосознание или национальная воля. “Воля к общей политической жизни, стало быть, явление коллективной психики данного населения, есть основная черта как личной, так и общественной “народности” или “национальности” на той ступени исторического развития, когда создаются нации”. Сегодня, даже когда речь заходит о нации, очень трудно понять, о чем ведет речь тот или иной автор. Но термин “нация” в России теперь звучит чаще всего нейтрально-позитивно в значении “народ”, а вот “национализм” – почти всегда негативно.
Традиции русской консервативной мысли, между тем, не упускали этой темы и рассматривали ее с достаточной ясностью, чтобы использовать прежние методологические подходы и в современных условиях. В частности, речь идет и о понимании структуры общегражданской нации – ее этнических ингредиентов. Например, С.Н. Булгаков пишет: “Даже те государства, которые в своем окончательном виде состоят из многих племен и народностей, возникли в результате государственной деятельности одного народа, который являлся в этом смысле “господствующим”, или державным. Можно идти как угодно далеко в признании политического равенства разных наций, их исторической равноценности в государстве это все равно не установит. В этом смысле Россия, конечно, остается и останется русским государством при всей многоплеменности даже при проведении самого широкого национального равноправия”.
К такому подходу близка и позиция современного западного мыслителя Э.Яна: “…демократия (власть народа) ни в коем случае не может быть этнократией (господство народа с одним языком или культурой). В то же время, любой демократии неизбежно присущи этнократические черты, поскольку, во-первых, выбор государственного языка фактически ставит в привилегированное положение тех граждан, для которых он является родным, и, во-вторых, у привилегированной этнокультуры шансы на сохранение на территории государства гораздо выше, чем у всех прочих. Этнократический характер демократического государства может быть существенно смягчен, если оно не только признает факт полиэтничности и, возможно, мультинациональности своего населения, но и приложит все усилия, чтобы поддержать существующие меньшинства”.
Одна из либеральных трактовок нации и национализма принадлежит Вл.Соловьеву: “...христианская истина утверждает неизменное существование наций и прав национальности, осуждает в то же время национализм, представляющий для народа то же, что эгоизм для индивида: дурной принцип, стремящийся изолировать отдельное существо превращением различия в разделение, а разделение в антагонизм”. Отчасти такая позиция разделяется и С.Н.Булгаковым: “путь, который указуется нам историей, должен вести нас к подъему культурного патриотизма и ослаблению политического национализма”.
Противоположное понимание национализма представляет И.А.Ильин: “...национализм проявляется прежде всего в инстинкте национального самосохранения, и этот инстинкт есть состояние верное и оправданное. Не следует стыдиться его, гасить или глушить его; надо осмыслить его перед лицом Божиим, духовно обосновывать и облагораживать его проявления”.
При всем разнообразии трактовок национализма в начале ХХ века в России вызревало понимание места ведущего племени и самого государства Российского как самобытного и имеющего свои особенности и интересы. В 1912 году такой либеральный мыслитель, как Е.Н.Трубецкой говорил: “Нас слишком долго держали в убеждении, что русский человек – не просто человек с определенными конкретными чертами расы и народности, а “всечеловек”, объемлющий черты всех национальностей, что неизбежно ведет к утрате собственной национальной физиономии. Мы привыкли видеть в России целый мир, и начинаем уже поговаривать о том, что нет в ней ничего местного, ибо она не запад и не восток, а “Востоко-запад”. Нам тщательно внушали мысль, что Россия или Мессия или ничто, что вселенское и истинно русское одно и то же”.
Но основная масса либеральная интеллигенции уже во второй половине XIX века пыталась превратить русских в рабов “всечеловеческой” идеи, в народ-мессию, которому надо снести все пороки иных цивилизаций, отказываясь от своей, и в этом полагая свою особость. В ХХ веке социалистическая идея использовала этот неизжитый мессианский настрой, пригодный разве что в период высшего имперского могущества русских, и тяжким бременем возложила на русских интернационализм – прямое отрицание национализма как такового. Эта непосильная ноша давила и давит русский народ целый век, заставляя его быть слугой и донором других этнических и национальных организмов.
Анализ текстов русских дореволюционных философов показывает, что противоречия в их трактовках национализма в большей степени обусловлено разным освоением нововведенного термина. Мы предпочитаем опираться на разработки Ильина, который большее внимание уделил пониманию национализма, особенно остановившись на ложных и вредных формах национализма. Ильин указывает на возможные “затмения” национального чувства: “...чувство и воля националиста прикрепляются не к духу и не к духовной культуре, а к внешним проявлениям народной жизни, — к хозяйству, к политической мощи, к размерам государственной территории и к завоевательным успехам своего народа. Главное — жизнь духа — не ценится... или являясь средством для неглавного, т.е. превращаясь в орудие хозяйства, политики или завоевания”. “...чувство и воля националиста, вместо того чтобы идти в глубину своего духовного состояния, уходят в отвращение ко всему иноземному”.
С.Н.Булгаков также указывает на опасность извращений национализма, особенно в условиях благополучия: “Высоким призванием своим не только возвышается народ, но им он и судится. ...Те, сердце которых истекало кровью от боли за родину, были в то же время ее нелицеприятными обличителями. Но только страждующая любовь дает право на это национальное самозаушение, там же, где она не ощущается, поношение родины, издевательство над матерью, проистекающее из легкомыслия или духовного оппортунизма, вызывает чувство отвращение и негодования. Национальный мессианизм есть поэтому жгучее чувство, всегда колеблющееся между надежной и отчаянием, полное страха, тревоги, ответственности. ...И это чувство недостоинства в избрании, которое все-таки остается неотмененным для верующего сердца, наполняет душу смятением, страхом, ее волнует и терзает. В национальном чувстве есть поэтому страшная и всегда подстерегающая опасность изменить ради него кафоличности, всечеловечности, так же как национальной церкви легко отъединиться от церкви вселенской, "единой, соборной, апостольской". Национальность есть хотя и органическая, но не высшая форма человеческого единения, ибо она не только соединяет, но и разъединяет. И национальный мессианизм, особенно в годину исторического благополучия, слишком легко переходит в национальную исключительность... Национальное чувство поэтому нужно всегда держать в узде, подвергать аскетическому регулированию и никогда не отдаваться ему безраздельно. Идея избрания слишком легко вырождается в сознание особой привилегированности, между тем как она должна родить обостренное чувство ответственности и усугублять требовательность к себе. …Одним словом, национальный аскетизм должен полагать границу национальному мессианизму”.
В качестве оппонента Соловьеву, Бердяеву и др. в их трактовках национализма выступал и Л.А.Тихомиров: “В. Соловьев упрекал Данилевского, будто бы его национализм и учение об исторических типах противны христианскому чувству. Напротив, Данилевский, именно как глубокий христианин, не мог впасть в ошибку, неизбежную для социологов-нехристиан или полухристиан. Он ясно чувствовал, что в жизни нашей есть от мира сего и что — не от мира сего. Для него абсолютное, вечное и свободное не исчезало в человеке при мысли о необходимости и условности его земного существования в мире материальном, биологическом и социальном, где есть и раса, и национальность, и их роковое органическое развитие. А потому Данилевский и мог думать о необходимых, несвободных законах социологии и подчинении им человека совершенно объективно, не тревожимый в своем анализе лишними вторжениями из области чисто духовной”.
Тихомиров с яростью обрушивается на идею русского “всечеловечества”: “Эта злополучная идея, приглашающая Россию пережить все духовные болезни прочих народов, “перестрадать” их заблуждения и потом всё и всех привести ко Христу, очень ярко показывает смесь распущенности и гордости, наполняющих наши якобы религиозные стремления. Просто позаботиться о своем спасении кажется слишком сухо, неинтересно. Нужно сначала по уши забраться во всякую грязь, какая только где-нибудь на свете найдется, заразиться всеми грехами и потом уж из самой глубины падения вознестись в святость, да еще поднять с собою весь мир — вот что “эффектно”, затрагивает нервы нашего больного интеллигента!” И таким образом, уже само отвержение интернационализма (коммунистического, квазирелигиозного) служит лучшим обоснованием национализма.
Отчасти сблизить позиции русских философов способен довод о том, что национализм бывает разным, а его возвышенные культурные формы присущи только историческим нациям, пережившим, переборовшим племенное чванство. Обобщая подход русских философов, можно повторить, что нация — это сообщество, объединенное надэтнической культурой, творческим поиском идеи (смысла, духовной санкции) совместного существования в форме суверенной государственности. Соответственно национализм — просто качество этого сообщества, его политическое воплощение, в котором также видны “враги”, как и “свои”, “наши” в собственном государстве и за его пределами. Именно внутренняя политическая ипостась национализма столь не мила современной бюрократии, видящей в национализме не столько опасность для страны (о которой все время говорит), сколько для собственного паразитического бытия.
Можно говорить и шире о национализме истинном и мнимом. К истинному национализму относится национализм духовный, великодушный, нравственный - о котором писал Ильин. К мнимому — бездуховный квази-национализм, не осмысляющий своих вселенских задач, не чувствующий ценности отечественной истории, замкнутый в пренебрежении и даже ненависти к другим народам. То есть, не способный вместить в свою “картину мира” образ чужого, не способный к политике – то есть, образованию устойчивой оппозиционной группы, удерживающей образ “чужого” и готовящейся к тому, чтобы возобладать над “чужим” не в инстинктивных и бессистемных нападках, а в организованном политическом действии, в перспективе – в национально ориентированной государственной политике.
Если говорить о национализме, как о понятии, привязанном к понятию “нация”, то это не более и не менее, чем новое социальное качество преодолевшее безотчетность чувствования и разобщенность восприятия Родины. Это чувство и сознание превращенные духовными переживаниями и размышлениями в явление, которому доступно развитие и совершенствование. В этом смысле мнимый национализм лучше, чем отсутствие национализма вообще - он, действительно, способен воспитать нацию или, точнее, вывести ее из латентного состояния к перспективе истинного национализма.
